Нейсмит - это маленькая дрянь с мозгом, укрощать бессмысленно, пороть поздно (с)
Я дописал повесть *фанфары*
Желающих почитать предупреждаю: яой, ангст, голубые сопли, серобуромалиновые мысли, главный герой которого хочется убить тапком, тривиальный сюжет и единственное достоинство - всего 12 страниц. Кто готов рискнуть здоровьем и вчитаться в эти строки? Жду отзывов, от тех, кто собирался почитать)))
продолжение в комментахОшибка природы
1.
Открываю тетрадь и рука боится белого листа. Мне часто хотелось покоя, когда трескалась от напряжения маска и не было сил играть перед людьми привычные роли. Сколько раз, далеко за полночь, прежде чем кануть в душную полудрему, я молился, чтобы хоть на день все забыли о моем существовании. Зачем жаловаться, если желание наконец испонилось? Этот рассказ не будет жалобой. Просто воспоминание, которое крутится в голове и никак не может меня оставить. Говорят, если расскажешь сон, он больше не приснится. Попробую. Пусть даже моим единственным слушателем будет ленивый кот, который на сытый желудок способен просить любые жалобы, только бы не очень громко вопили.
Я начну с конца.
С вокзала.
Запаха дыма, который против желания щекочет ноздри и наполняет глаза слезами.
Суеты тех, кто опаздывает, тех кто опоздал и тех кому уже некуда опаздывать.
Мальчик, который остался на перроне, зря думал, что потерял меня навсегда. Хасегава Акио, которого он знал стоял рядом с ним и улыбался мне из мутноватого стекла вагона блеклой, потерянной улыбкой.
Я с утра чувствовал, что опаздываю. Список на измятом тетрадном листе – купить лекарств, собрать вещи, позвонить отцу, смириться. Веселый последний пункт… Каждому, кто интересовался какого черта я бросил все и уезжаю была рассказана трогательная история о нервном срыве. Сам же вечерами убеждал себя, что поступаю правильно. Громче всего мы врем самим себе.
Я запихивал в сумку белье, перочинный нож, брюки, пару рубашек и зачем-то кинул в ощерившуюся «молнией» пасть эту тетрадь. Хрюкнул дверной звонок. На пороге стоял Такуми, задыхающийся, с желтоватыми от усталости глазами. И все равно улыбался.
— Можно? Я не помешаю?
— Заходи…
Сказал и тут же смотался на кухню, отыскивая остатки завтрака. Надо было сказать, что занят…
Когда вернулся, Такуми, поджав ноги сидел на диване, осматривая выпотрошенную сборами комнату. Во взгляде явно читалось беспомощное «почему?». Такуми не задавал вопроса, и так знал, я набил мозоль на языке отвечать. И ничего иного кроме того, что говорю всем не произнесу. Полные тоскливого блеска карие глаза… тьфу, как у больной собаки!
Вещи не желали помещаться, пришлось заталкивать торчащее из сумки коленом. Мне на плечо легла рука, я вздрогнул, резко сжал его пальцы и обернулся. Такуми тихо вскрикнул. В тот момент я даже ненавидел это лицо. Слегка обветренные, слишком тонкие для мальчишки губы, черную родинку на покрытой пушком щеке, по-поросячьи задорно вздернутый носик… и выражение… вечная помесь страха, надежды и любопытства.
— что? – гость смутился, шмыгнул носом и зябко передернул плечами.
— просто… хотел тебя обнять…
— я опаздываю.
— до поезда четыре часа!
— и два из них на дорогу. Не успеваю. Хотел подарить этот цветок соседке… кто его поливать будет… Постирать костюм… начерта мне там костюм… глупость, правда? Помоги.
Такуми старательно сжимал края «молнии» и вместе мы побороли переполненную сумку. Его волосы щекотали мне нос. Странная смесь, терпкий с горчинкой запах, корица и мускатный орех? Трудно описать запах человека, таящийся в волосах и за ухом, обжигающий ноздри при поцелуе. Надо привыкать к одиночеству, пустота приятнее боли. Наверное. Ксо, теплое дыхание касается предплечья и от решимости ни следа. На каком упрямстве держусь, кто его знает…
Такуми теребил подушку, не решаясь подойти. Я распихивал по ящикам сваленные на столе бумаги. Старые рисунки, выписки из газет, ежедневники с давно просроченными встречами. Выбросить половину… Почему, когда в жизни что-то резко меняется думаешь о мелких глупостях? Думаешь о мелких, совершая большую.
- Такуми? Ты поедешь со мной на вокзал?
- Да.
- Зачем?
Пощечина вопросом. Забавно. Мальчик ошарашено хлопал глазами подбирая ответ.
- Проводить. Ты же нескоро вернешься…
Я смял вчерашний билет на электричку и бросил его на пол. Три шага к дивану. К черту так заботливо сплетенную клетку для сердца. Как химики выращивают кристаллы, я выращивал прутья из гордости, решительности, силы воли, придавал им изящную форму и гордился способностью отключать чувства. Наблюдая, как гость сидит по девчачьи обхватив колени руками, я повторял про себя «ненавижу», пока слово не потеряло смысл, превратившись в набор звуков. На секунду и правда стало противно. Этого хватило, чтобы выйти из комнаты.
Оттирая со стола пятна чая, я пытался увести мысли в сторону от Такуми. Он напоминал мне игрушку, которую выросший ребенок оставляет в старом доме. Любит ее. Привязан к ней. Но становясь взрослым, понимает, что детские прихоти надо принести в жертву, иначе не поднимешься на следующую ступень. Он бережно кладет куклу на диван, глотает ком в горле, прогоняет из памяти момент когда ее ему подарили и твердым шагом выходит из комнаты. А потом, сломя голову бежит по коридору, к машине, чтобы его скорее увезли, защитили от прошлого.
Шорох. За стеклянной дверью Такуми показывает на часы. Пора выходить, а то я уже минут сорок остервенело драю блестящий от чистоты стол. Кивнул. Проверил чайник, не осталось ли там заварки, задернул занавески. Уютно. Видимо я люблю свой дом. Раньше терпеть не мог маленький коридор в котором по пьяни натыкался на стены… а теперь плакать готов над каждой соринкой.
- Акио, ты опоздаешь!
- Если бы…- прошептал я одними губами, отодвинул Такуми в сторону, подхватил сумку и вышел из квартиры.
Вагон метро был полупустым. Ветер трепал забытую на сиденье газету. Малыш ерзал на коленях у матери с любопытством разглядывая кивающий ему лист бумаги. Я одну за другой выгонял мысли, но они потоком рвались обратно. Дурак, слышал же легенду о том, как тяжело не думать о белой обезьяне… Мысли выбил Такуми. Он задремал и не заметил как потихоньку склоняясь его голова легла мне на плечо. Я выругался, но тепло в полном сквозняков метро приятно согревало бок. За одну станцию до нашей он открыл глаза и сонно протянул в нос «я задремал, да?» Красные полосы на щеке намятые моей курткой, беспомощная улыбка. Я любил это сонное очарование. Не удержался и взлохматил парнишке волосы, улыбнувшись в ответ.
- Выходим. – захотелось взвыть, от вспыхнувшей в его глазах надежды.
Зачем я снова показал чувство? Хотел, чтобы последним воспоминанием Такуми обо мне было безразличие. И сорвался.
Он говорил не переставая, будто боялся тишины. Об университете, сгрызшей сапог таксе, выставке лошадей, фестивале кленовых листьев и фейрверках на заливе, которые я так ловко фотографировал
Я молча наслаждался его голосом. Взахлеб, в лицах, эмоционально, ярко, когда он плачет или радуется подарку, смеясь рассказывает о глупостях, чувствуешь вкус его душевного состояния.
Похожая на зайца проводница одарила нас длиннозубой улыбкой и пожелала счастливого пути. Слова царапнули сердце издевательством.
До отправления оставалось 15 минут. В вагоне, как в котле с супом. Я оставил вещи и вернулся на перрон. Такуми зажмурил глаза и не спрашивая разрешения обнял меня. Идиот… так больнее. Рука скользнула по плечам мальчика. Прижать его к себе крепче, почувствовать стук сердца и легкую дрожь.
- Не скучай. Обещаешь?
Такуми замотал головой, сильнее зарываясь мне в куртку. Разорвать билет и остаться. Семья будет мной недовольна. А когда она была довольна, если исключить невразумительный возраст лет до семи? По вокзалу объявляли и объявляли, что заканчивается посадка на мой поезд.
- Мне пора. Ты понимаешь. Я верю, что понимаешь.
Такуми отпустил меня и слегка нахохлившись продолжал стоять у окна купе, изо всех сил пытаясь улыбаться. Я чувствовал как мои губы перекашивает ухмылка. Смесь неистребимой нежности с попыткой возненавидеть. Смотря на неуклюже согнувшуюся, чтобы видеть меня в окне фигуру вспоминал как не терплю Такуми когда он тащит меня вглубь толпы, шумит, боится машин… А вспоминалось какой он милый когда сонный, каким нужным и сильным я себя чувствую когда ему страшно.
Поезд дернулся, и перрон едва заметно пополз назад. Такуми нелепо взмахнул руками, будто пытался поймать дым тепловоза. Губы мальчика шевелились, но толстое стекло не давало расслышать слов. Я отчетливо прочел «аишитеру». И даже ответил, прежде чем подумал «сайонара». Потом, ткнувшись лбом в оконную раму «аишитеру». Но Такуми не видел этого. Перрон кончился, уступая бесконечным товарнякам и переплетению шпал. Только когда на стол упало несколько капель, я понял что плачу.
2.
Луна освещала углы шкафов и складки занавесок. На фоне лунных бликов подергивались тени деревьев, мир казался зыбким и дрожащим, как на старой видеопленке.
Проснулся от страха. Страх был расплывчатым, как головная боль перед дождем. То стихнет, то снова ударит по сердцу, загоняя его в пятки едва ли не молотком. Я отчетливо видел на столе у ректора анонимку непревзойденного мастера выводить гнусности каллиграфическим почерком. Честь вычтем, имя в уме. По спине пронеслись мурашки, ведь ректор умеет так взглянуть, что почувствуешь себя насаженным на булавку. «Не виноват? Не звал? Не добивался этого мальчика? Чушь. Хасегава, ты одно из самых порочных созданий нашего города!»
Я презирал поборников правил, уставов и предписаний. Кланялся в коридоре, сдерживая ухмылку… Носил на работу костюм, но вечно прибавлял к нему дурацкие галстуки… Почему же так страшно, что со мной перестанет здороваться этот курятник? Я при всем видимом неформальстве честолюбив. А наш мир рисовали по уставу…
Встал, вышел в коридор, ударил кулаком выключатель и попал только со второго раза. Шум воды, свист чайника, тихое ворчание музыки позволили немного опомниться. Это был первый звонок. Далее последуют еще два и театральное представление «Безумный Акио». Хрипло рассмеялся. Наверное, даже вслух. Потом нашел телефон, набрал номер и нетерпеливо проклинал гудки, пока заспанный тревожный голос не назвал меня по имени.
— Да. Это я. Нет. В порядке. Приезжай завтра. Утром.
— У меня…
— Знаю, потом поедем вместе, хорошо?
— А…
— Такуми… Я лучше сам приеду. В девять. Прости, что разбудил.
— Ничего. До встречи?
— До завтра. То есть до сегодня.
Люблю. До безумия. Последнее слово оставило неприятный осадок. Я слишком ценю свой ум, чтобы с него сойти.
В семь утра я уже ехал среди сонных пассажиров, щурясь от поджаривавшего автобус солнца. Злые, раздраженные, просто усталые люди. Одним словом, пятница.
Такуми только что видел последний сон, глаза его беспомощно косили, голос еще не потерял так любимого мной тягучего оттенка.
Мы стояли в коридоре минут десять, все не хотелось отпускать его, в мягком халате, пахнущего теплым печеньем с корицей.
— Хочешь чаю?
— Ну его на фиг. Спишь? Тоже не откажусь.
Без лишних слов раздевшись, я нырнул под неуспевшее остыть одеяло. Такуми засмеялся и все таки пошел заваривать чай. Я, пока его не было, откопал в кармане мобильник и написал сообщений шесть с общим смыслом «меня не ждать».
— Тебе зеленый? – приглушенный шумом воды крик.
— Какой заваришь. Только возвращайся быстрее.
Я пробовал клясться больше сюда не приходить. Потому что нельзя ТАК привязываться. Можно и свободу потерять. Стать зависимым. Смешно… от того кто младше, слабее… или от того, каким сильным себя рядом с ним чувствуешь? Человека я люблю или свое отражение в нем? Я усмирял гонор очередным поцелуем и не думал. Сейчас, уткнувшись носом в подушку, полную запахом Такуми, я не думал о том, зачем мальчику так рисковать. Получить клеймо, жить с которым, под косыми взглядами далеких и близких почти невозможно. Чего стоит одна моя коллега, которая нервно поскребывая руку тяжелыми алыми коготками, обожает с трагичной писклявостью восклицать «куда катится мир?!» Она права, слишком много детей ударилось любить всех подряд, не понимая почем в жизни сахар, а почем сопли. Но меня удивляла ее готовность ненавидеть без разбора всех подряд. Я молчал. Защищать – поставить пятно на свою репутацию, а поддакивать не умел и учиться желания не было. Сказать бы ей однажды в лицо, что из- за таких баб я и не терплю женщин.
Чай стоял на полу у дивана, остывающий и забытый. Почесать за ухом, коснуться губами шеи, прижать к себе так крепко, что Такуми пискнет, задерживая дыхание. Еще маленьким я отучил меня тискать, а потом, может быть, и хотел, чтобы взяли за руку или погладили по голове, но люди хорошо помнили, мне это неприятно. Такуми чихал на мое ворчание. Его тонкие пальцы могли безнаказанно бродить по моему телу где им вздумается. Он отлично чувствовал, когда я не в духе и дразнить меня не стоит. Что говорить, приручил меня маленький поганец…
— Такуми… глупо думать о будущем, в возрасте когда у тебя и прошлого толком еще нет… но…
Мальчик насторожился, положил мою руку себе на щеку и вздохнул. Снова срывая разговор на ЭТУ тему. Наивная вера в мифическое «с нами такими хорошими все будет хорошо» порядком подбешивала.
Поцеловал. В губы. Шею. Плечи. Маленькая горячая рука скользнула к бедру. Тот, кто сможет в таком состоянии думать воистину каменный. А если я люблю Такуми как лекарство от мыслей?
Ленивая тяжесть во всем теле. Я рассматривал рисунок на люстре. Тонкие черноголовые человечки с копьями неслись за мамонтом. Волосатым слоном, похожим на кляксу с хоботом. На белом плафоне некуда прятаться, приметная лохматая клякса не удерет от желающих вонзить копье. Одно копье, два копья, ворох копий…
Такуми почувствовал, что меня передернуло и, фыркнув в плечо, принялся поглаживать мою шею кончиками пальцев. Легкие прикосновения расслабляли, погружая в полудрему. Мне не хватило духа продолжать о том, что жизнь только начинается, пора перестать кроить ее в угоду моей блажи. На задворках сознания трепыхнулась мыслишка, что стыд, страх и попытки оттолкнуть тоже моя прихоть.
Такуми продолжал свою игру, чувствовал что в моей голове бродит что-то нехорошее. Значит выгнать, растворить сознание в инстинктах, чтоб и капли не осталось. Когда кончик языка рисует узоры на коже, прикасаясь ко все более чувствительным местам мысли путаются и уходят. Остаются лишь ощущения.
Потом я спал, проглотив холодный чай в два глотка, будто не было бессонницы и кошмаров.
С мясом вырванный из своего мира, я был накрепко приклеен к студенческой комнатке. Дремал, будто кот под стук клавиш, лениво потягивался за чашкой и терся о Такуми, когда замерзал. Нервный, изворотливый, хитрый и одинокий оставался за порогом. Здесь истрепанной душе срывало тормоза.
Вечером Такуми гордо показывал мне новую модель катаны, бросился показывать удар и снес дверь шкафа. Остаток вечера мы бегом наводили порядок и около одиннадцати, я, не умыв поцарапанную щеку, поздоровался с отцом Такуми и собрался домой. Каждый раз, наблюдая этого мрачного, сурового человека, его широкие ладони со вспухшими узлами вен, я думал не убьет ли он Такуми, узнав о нас. Он и так не одобрял нашего знакомства. То ли считал меня богемным бездельником, то ли наглецом. Я часто бываю несколько высокомерен с полузнакомыми людьми, с детства не могу извести эту черту. Слишком косо в последнее время он смотрит на меня, слишком часто орет на Такуми...
Привычный мыслеворот восстанавливался в мозгу, разве что потеряв часть трагичности. Автобус, с визгом тормозя на светофорах несся по темнеющим улицам. В стекла колотились крупные капли. Заводские ангары, в розоватой закатной подсветке казались полусгоревшими руинами. Мы поднимались все выше по мосту, над покореженными грузовиками, ощерившейся проводами электростанцией, брошенными на путях вагонами. Узкие темные окна цехов, пустые белесые стекла, и отблеск солнца внизу, как мертвые рыбьи глаза с кровавой полоской по краю.
Вихрастая туча порыкивала на горизонте, пробуя голос. Мы катились по сереющему от воды асфальту прямо в грозу.
Телефонный звонок. Я успел только снять мокрую одежду и вымыть ботинки. Такуми. Голос дрожал, срываясь на шепот.
— Поговори со мной.
— Что случилось?
— Не.. надо. Не спрашивай. Просто. Ты знаешь.
Знаю. Он сдерживал злые слезы, сидел в комнате, обнимал подушку и мечтал сбежать из дома. Сначала я мысленно отругал Такуми за слабость. Потом вспомнил его отца. Будь рядом со мной человек такой степени властолюбия, долго бы я выдержал? Или научился бы склонять голову не ломая шеи?
Потом я услышал на заднем плане раздраженный монолог о пустой болтовне по телефону, после чего Такуми всхлипнул, извинился и повесил трубку.
Я выругался в короткие гудки и лег на диван. За окном шебуршал дождь – серое небо стекало на землю. Может быть и не я стал поводом изводить сына в тот вечер. Но паранойя страшная штука – превращает твою персону в мишень всех возможных пакостей.
Веселый и буйный снаружи, Такуми не годится в борцы за свободу. Слишком уж мягок внутри. А его отец, родись пару сотен лет назад мог бы и сегуном стать…
Не хочу стать последней каплей в их бочке семейного дегтя. Уйти в сторону. В этот вечер я решил. И никого не было рядом, чтобы разубедить.
3
Последнее время я жил в полусне. Работал, пропадал на дружеских вечеринках, где все пили за все подряд. Единственное, чего не позволял себе ни под каким соусом – видеться с Такуми. Он беспокоился, звонил, писал. Я отвечал нарочито коротко, стараясь придать холодности измученному голосу.
— Акио… Пожалуйста, скажи что случилось! Я не понимаю ничего... мне больно…
Черные значки на светящемся экране. Каких усилий стоит не видеть за ними невыплаканных слез, сжатых кулаков и перекошенного в желании заглушить всхлип лица. Укусить себя за палец и промолчать. В столе уже лежит билет. Я не бегу от, я бегу для. И это правда! Правда. Правда… Я стоял, прижимаясь лбом к оконному стеклу, и зачем-то считал фонари в нашем квартале.
Снова и снова в темноте вспыхивала мертвенно бледная подсветка. Черные колкие буквы.
— За что ты так меня ненавидишь?
За то, что люблю. Только не скажу этого. Просто напишу еще одно сообщение. Вроде «не догадываешься?» или «я всех ненавижу». А на робкое «ты занят?» выплюну в трубку брезгливое «да», швырну телефон подальше и сяду за работу.
Канцелярские фразы отчета, столбцы оценок, программа семинара. Посреди научной статьи, которую читал уже два часа, я выключил компьютер, нашарил взглядом телефон и снова не позвонил. Словно наркомания… пальцы сами тянутся к кнопкам. Надо дать мальчику понять, что рядом со мной невыносимо. Надо.
Вечером меня ожидала встреча с давней знакомой. Когда-то мы были одноклассниками. Я наконец то согласился на это. Просто так. От отчаяния. Сказал «да» и забыл. А она перезвонила.
Мы сидели за угловым столом, на уютных желтых диванчиках. Нарочито расслабленно болтали о чем придется. Много улыбались, даже смеялись. Я поил Хикару красным вином, рассуждая о коварных соблазнителях, зайцах с волчьими ушами и людях с лисьим сердцем. Она кокетливо стеснялась и тайком подкрашивала губы. Я вежливо намекал и косился на часы. Потом Хикару надоело. Она повздыхала о том, как нелегко найти порядочного человека в этом катящемся к чертям мире, и чуть наклонилась ко мне за ободряющим поцелуем. Я тоскливо смотрел сквозь нее на улицу, где свет фар иногда выхватывал из темноты деревья и темные фигуры прохожих.
— Уже поздно. Тебя проводить?
Она недоуменно взмахнула ресницами.
— Акио? — Потом, совсем по-девчоночьи хихикнула в ладошку,— а ты еще такой мальчишка! Весь вечер хвост распускаешь, а на душе, что-то черное. Ты ведь и на встречу пришел едва ли не от скуки, так?
— Не от скуки…— пробормотал я, опустив голову.
Хикару протянула руку и слегка потрепала мои волосы.
— Я тебя слишком хорошо знаю, чтобы поверить, будто ты сделался прожженным женолюбцем.
Я покраснел и уставился на дно бокала, где в бардовой лужице отражался мой унылый нос. Есть люди, перед которыми привычные маски раскалываются. Как бы ты не хотел держать лицо, все равно сорвешься и опустишь голову. К черту маски, надо хоть кому-то сказать правду.
— Хочу уехать. Студенты по мне плакать не будут. Научная работа тем более. А родители поймут. Это будет не самая странная моя выходка за последние шесть лет. Знаешь, хочется разрушить все, расчистить и начать заново. Подальше от города.
Хикару, по-птичьи склонив голову на бок, хитро разглядывала мое выражение лица одним глазом — второй был прикрыт челкой.
— Поня-атно… — насмешливо протянула она — Готов сеять рис, охранять границу, гоняться за китами по морям, или еще пуще – учить юных туземцев с острова имени великого мореплавателя такого-то недавно забытому английскому. Так?
Я буркнул, что английского не забывал и рассердился на себя за ребячливость.
— Здесь я не смогу придти в себя. Старые связи – как паутина. Хочешь отряхнуться, а они липнут, сжимают и тянут. Там меня никто искать не будет. Поверь, им нужен далеко не я, а тот образ который создал. Вне компании, своего дома, возможностей развлекать гостей, я не нужен никому. Пусть будет просто…
Хикару смеялась. Она не дала договорить, сначала тихо пофыркивая, потом хохоча. Громко, звонко, так что с соседнего столика оглянулась хмурая молодая пара, отчаянно пытавшаяся сделать пафосным первое свидание. А может, судя по скорбным лицам – последнее.
— Упрямый. Если надо и к вершине горы на ушах приползешь и на рисовом поле утопишься. Я верю, что существовать там, куда сбежишь, ты сможешь. А вот покоя не найдешь. Когда руки заняты, в пустую голову все равно наползает муть. Накрутишь себя со скуки, возненавидишь тишину и усталость так же как сейчас безделье и суету. Говоришь, все надоели? Но даже ненавидеть людей тяжело там, где их нет. Если тем, кто рядом твое мнение безразлично, твои мысли не понятны, твои желания кажутся бредом, можешь считать, что они в другом мире. Ты разговариваешь с тенями на стенах. Они есть, но их нет. Стоит ли бежать к такому одиночеству? От любви можно уйти и в здешнюю работу.
Я дернулся и едва успел поймать сбитый локтем бокал.
— Любви?
— А в чем еще может быть дело? Балбес… Ничего иного не боясь, ты боялся, боишься и будешь бояться своего сердца. Того, что оно делает тебя слабым. А сердце у тебя есть, как бы ты не мечтал, чтоб его не было. Не проще ли научиться с ним жить, а?
Я тихо выругался.
— С чего ты взялась ковыряться в моих ранах?! Я забыться хотел… — в один глоток покончил с бутылкой и не заметил — Пришла прочитать лекцию о том, сколько литров черной краски судьба потратила на мою жизнь и сколько еще рассчитывает потратить?!
— Даже не думала. Ни к чему злить человека у которого предстоит ночевать. Я опоздала на последнюю электричку.
Я усмехнулся. Хикару снова рассмеялась, покачивая в пальцах бокал. Остатки вина лениво облизывали стекло.
Потом женщина поймала пробегавшего мимо официанта и заказала еще одну бутылку.
— Тебе и правда полезно напиться. Думать станет лень, мозг отдохнет , а утром ему будет не до душевных мучений.
Я почти не слушал ее слов, а когда принесли вино, налил себе и снова выпил. Потом повторил. Помню, что Хикару все еще домучивала первый бокал.
— Ты замужем? — не знаю к чему вдруг всплыл в мутном сознании этот вопрос.
— Официально. Ему все равно где я и с кем. В таком возрасте думают о душе и тихо впадают в маразм. Хотя… иногда он пытается… меня тошнит, у него сердечный приступ и никакого удовольствия. Так что, в последние полгода мой супруг от обязанностей отказался в пользу грелки и сказок о мировой политике на ночь.
— Везет… — хмыкнул я.
— Везет— отозвалась Хикару,— Все пытаюсь понять, почему тебе так не везет, а мне страшненькой удача улыбается? Наверное, красота, чтобы тронуть сердце должна быть охвачена болью. В противном случае она вызывает зависть.
— Ты за этим так настойчиво просила о встрече? Чтобы меня пожалеть?
— Нет. Просто хотела увидеть… Не знала, что ты влюблен и так упорно хочешь сойти с ума.
— Не влюблен. И не хочу. — буркнул я, допивая вторую бутылку. Так и прикончил ее один.
Хикару положила свою ладонь поверх моей и легонько теребила пальцы. Зря говорит, что некрасивая… Крупная, это да. Круглолицая, с узкими как у дремлющей тигрицы глазами. Хикару хотелось меня спасти. Не важно от чего, кого и зачем. Она позвонила, лишь только услышала, что я заболел. Есть такие женщины, которым жизнь не мила без подопечного, для которого они являются путеводной звездой. И любят в этом несчастном себя: жертвенную, терпеливую, добрую. Терпеть не могу таких женщин. Но когда плохо мы бросаемся к самому горькому лекарству, самому противному средству полагая его самым сильным.
Хикару ущипнула меня за руку.
— Пойдем домой?
— Пойдем… еще полбутылки и я убью совесть… Дай слово, что этим не воспользуешься.
— Акио… Может ты еще и протокол нашей беседы заставишь подписать? А потом отошлешь своей… любви?
Я встал и потянул ее за рукав. Пьян… ну и пусть. Все равно. Зато можно не думать.
— Пойдем… Официант. Счет пожалуйста.
Хикару вздохнула, помогла мне вытащить из кошелька нужные купюры, виновато улыбнулась официанту и с усмешкой наблюдала, как я, покачиваясь, отхожу от столика. У стеклянной двери встрепенулся нахохлившийся охранник, готовый помочь мне покинуть помещение. Грубо отмахнувшись от протянутой руки, и буркнув «сам», я вывалился в ночь. Все так же виновато улыбаясь, за мной вышла Хикару. Оставалось поймать такси…
Желающих почитать предупреждаю: яой, ангст, голубые сопли, серобуромалиновые мысли, главный герой которого хочется убить тапком, тривиальный сюжет и единственное достоинство - всего 12 страниц. Кто готов рискнуть здоровьем и вчитаться в эти строки? Жду отзывов, от тех, кто собирался почитать)))
продолжение в комментахОшибка природы
1.
Открываю тетрадь и рука боится белого листа. Мне часто хотелось покоя, когда трескалась от напряжения маска и не было сил играть перед людьми привычные роли. Сколько раз, далеко за полночь, прежде чем кануть в душную полудрему, я молился, чтобы хоть на день все забыли о моем существовании. Зачем жаловаться, если желание наконец испонилось? Этот рассказ не будет жалобой. Просто воспоминание, которое крутится в голове и никак не может меня оставить. Говорят, если расскажешь сон, он больше не приснится. Попробую. Пусть даже моим единственным слушателем будет ленивый кот, который на сытый желудок способен просить любые жалобы, только бы не очень громко вопили.
Я начну с конца.
С вокзала.
Запаха дыма, который против желания щекочет ноздри и наполняет глаза слезами.
Суеты тех, кто опаздывает, тех кто опоздал и тех кому уже некуда опаздывать.
Мальчик, который остался на перроне, зря думал, что потерял меня навсегда. Хасегава Акио, которого он знал стоял рядом с ним и улыбался мне из мутноватого стекла вагона блеклой, потерянной улыбкой.
Я с утра чувствовал, что опаздываю. Список на измятом тетрадном листе – купить лекарств, собрать вещи, позвонить отцу, смириться. Веселый последний пункт… Каждому, кто интересовался какого черта я бросил все и уезжаю была рассказана трогательная история о нервном срыве. Сам же вечерами убеждал себя, что поступаю правильно. Громче всего мы врем самим себе.
Я запихивал в сумку белье, перочинный нож, брюки, пару рубашек и зачем-то кинул в ощерившуюся «молнией» пасть эту тетрадь. Хрюкнул дверной звонок. На пороге стоял Такуми, задыхающийся, с желтоватыми от усталости глазами. И все равно улыбался.
— Можно? Я не помешаю?
— Заходи…
Сказал и тут же смотался на кухню, отыскивая остатки завтрака. Надо было сказать, что занят…
Когда вернулся, Такуми, поджав ноги сидел на диване, осматривая выпотрошенную сборами комнату. Во взгляде явно читалось беспомощное «почему?». Такуми не задавал вопроса, и так знал, я набил мозоль на языке отвечать. И ничего иного кроме того, что говорю всем не произнесу. Полные тоскливого блеска карие глаза… тьфу, как у больной собаки!
Вещи не желали помещаться, пришлось заталкивать торчащее из сумки коленом. Мне на плечо легла рука, я вздрогнул, резко сжал его пальцы и обернулся. Такуми тихо вскрикнул. В тот момент я даже ненавидел это лицо. Слегка обветренные, слишком тонкие для мальчишки губы, черную родинку на покрытой пушком щеке, по-поросячьи задорно вздернутый носик… и выражение… вечная помесь страха, надежды и любопытства.
— что? – гость смутился, шмыгнул носом и зябко передернул плечами.
— просто… хотел тебя обнять…
— я опаздываю.
— до поезда четыре часа!
— и два из них на дорогу. Не успеваю. Хотел подарить этот цветок соседке… кто его поливать будет… Постирать костюм… начерта мне там костюм… глупость, правда? Помоги.
Такуми старательно сжимал края «молнии» и вместе мы побороли переполненную сумку. Его волосы щекотали мне нос. Странная смесь, терпкий с горчинкой запах, корица и мускатный орех? Трудно описать запах человека, таящийся в волосах и за ухом, обжигающий ноздри при поцелуе. Надо привыкать к одиночеству, пустота приятнее боли. Наверное. Ксо, теплое дыхание касается предплечья и от решимости ни следа. На каком упрямстве держусь, кто его знает…
Такуми теребил подушку, не решаясь подойти. Я распихивал по ящикам сваленные на столе бумаги. Старые рисунки, выписки из газет, ежедневники с давно просроченными встречами. Выбросить половину… Почему, когда в жизни что-то резко меняется думаешь о мелких глупостях? Думаешь о мелких, совершая большую.
- Такуми? Ты поедешь со мной на вокзал?
- Да.
- Зачем?
Пощечина вопросом. Забавно. Мальчик ошарашено хлопал глазами подбирая ответ.
- Проводить. Ты же нескоро вернешься…
Я смял вчерашний билет на электричку и бросил его на пол. Три шага к дивану. К черту так заботливо сплетенную клетку для сердца. Как химики выращивают кристаллы, я выращивал прутья из гордости, решительности, силы воли, придавал им изящную форму и гордился способностью отключать чувства. Наблюдая, как гость сидит по девчачьи обхватив колени руками, я повторял про себя «ненавижу», пока слово не потеряло смысл, превратившись в набор звуков. На секунду и правда стало противно. Этого хватило, чтобы выйти из комнаты.
Оттирая со стола пятна чая, я пытался увести мысли в сторону от Такуми. Он напоминал мне игрушку, которую выросший ребенок оставляет в старом доме. Любит ее. Привязан к ней. Но становясь взрослым, понимает, что детские прихоти надо принести в жертву, иначе не поднимешься на следующую ступень. Он бережно кладет куклу на диван, глотает ком в горле, прогоняет из памяти момент когда ее ему подарили и твердым шагом выходит из комнаты. А потом, сломя голову бежит по коридору, к машине, чтобы его скорее увезли, защитили от прошлого.
Шорох. За стеклянной дверью Такуми показывает на часы. Пора выходить, а то я уже минут сорок остервенело драю блестящий от чистоты стол. Кивнул. Проверил чайник, не осталось ли там заварки, задернул занавески. Уютно. Видимо я люблю свой дом. Раньше терпеть не мог маленький коридор в котором по пьяни натыкался на стены… а теперь плакать готов над каждой соринкой.
- Акио, ты опоздаешь!
- Если бы…- прошептал я одними губами, отодвинул Такуми в сторону, подхватил сумку и вышел из квартиры.
Вагон метро был полупустым. Ветер трепал забытую на сиденье газету. Малыш ерзал на коленях у матери с любопытством разглядывая кивающий ему лист бумаги. Я одну за другой выгонял мысли, но они потоком рвались обратно. Дурак, слышал же легенду о том, как тяжело не думать о белой обезьяне… Мысли выбил Такуми. Он задремал и не заметил как потихоньку склоняясь его голова легла мне на плечо. Я выругался, но тепло в полном сквозняков метро приятно согревало бок. За одну станцию до нашей он открыл глаза и сонно протянул в нос «я задремал, да?» Красные полосы на щеке намятые моей курткой, беспомощная улыбка. Я любил это сонное очарование. Не удержался и взлохматил парнишке волосы, улыбнувшись в ответ.
- Выходим. – захотелось взвыть, от вспыхнувшей в его глазах надежды.
Зачем я снова показал чувство? Хотел, чтобы последним воспоминанием Такуми обо мне было безразличие. И сорвался.
Он говорил не переставая, будто боялся тишины. Об университете, сгрызшей сапог таксе, выставке лошадей, фестивале кленовых листьев и фейрверках на заливе, которые я так ловко фотографировал
Я молча наслаждался его голосом. Взахлеб, в лицах, эмоционально, ярко, когда он плачет или радуется подарку, смеясь рассказывает о глупостях, чувствуешь вкус его душевного состояния.
Похожая на зайца проводница одарила нас длиннозубой улыбкой и пожелала счастливого пути. Слова царапнули сердце издевательством.
До отправления оставалось 15 минут. В вагоне, как в котле с супом. Я оставил вещи и вернулся на перрон. Такуми зажмурил глаза и не спрашивая разрешения обнял меня. Идиот… так больнее. Рука скользнула по плечам мальчика. Прижать его к себе крепче, почувствовать стук сердца и легкую дрожь.
- Не скучай. Обещаешь?
Такуми замотал головой, сильнее зарываясь мне в куртку. Разорвать билет и остаться. Семья будет мной недовольна. А когда она была довольна, если исключить невразумительный возраст лет до семи? По вокзалу объявляли и объявляли, что заканчивается посадка на мой поезд.
- Мне пора. Ты понимаешь. Я верю, что понимаешь.
Такуми отпустил меня и слегка нахохлившись продолжал стоять у окна купе, изо всех сил пытаясь улыбаться. Я чувствовал как мои губы перекашивает ухмылка. Смесь неистребимой нежности с попыткой возненавидеть. Смотря на неуклюже согнувшуюся, чтобы видеть меня в окне фигуру вспоминал как не терплю Такуми когда он тащит меня вглубь толпы, шумит, боится машин… А вспоминалось какой он милый когда сонный, каким нужным и сильным я себя чувствую когда ему страшно.
Поезд дернулся, и перрон едва заметно пополз назад. Такуми нелепо взмахнул руками, будто пытался поймать дым тепловоза. Губы мальчика шевелились, но толстое стекло не давало расслышать слов. Я отчетливо прочел «аишитеру». И даже ответил, прежде чем подумал «сайонара». Потом, ткнувшись лбом в оконную раму «аишитеру». Но Такуми не видел этого. Перрон кончился, уступая бесконечным товарнякам и переплетению шпал. Только когда на стол упало несколько капель, я понял что плачу.
2.
Луна освещала углы шкафов и складки занавесок. На фоне лунных бликов подергивались тени деревьев, мир казался зыбким и дрожащим, как на старой видеопленке.
Проснулся от страха. Страх был расплывчатым, как головная боль перед дождем. То стихнет, то снова ударит по сердцу, загоняя его в пятки едва ли не молотком. Я отчетливо видел на столе у ректора анонимку непревзойденного мастера выводить гнусности каллиграфическим почерком. Честь вычтем, имя в уме. По спине пронеслись мурашки, ведь ректор умеет так взглянуть, что почувствуешь себя насаженным на булавку. «Не виноват? Не звал? Не добивался этого мальчика? Чушь. Хасегава, ты одно из самых порочных созданий нашего города!»
Я презирал поборников правил, уставов и предписаний. Кланялся в коридоре, сдерживая ухмылку… Носил на работу костюм, но вечно прибавлял к нему дурацкие галстуки… Почему же так страшно, что со мной перестанет здороваться этот курятник? Я при всем видимом неформальстве честолюбив. А наш мир рисовали по уставу…
Встал, вышел в коридор, ударил кулаком выключатель и попал только со второго раза. Шум воды, свист чайника, тихое ворчание музыки позволили немного опомниться. Это был первый звонок. Далее последуют еще два и театральное представление «Безумный Акио». Хрипло рассмеялся. Наверное, даже вслух. Потом нашел телефон, набрал номер и нетерпеливо проклинал гудки, пока заспанный тревожный голос не назвал меня по имени.
— Да. Это я. Нет. В порядке. Приезжай завтра. Утром.
— У меня…
— Знаю, потом поедем вместе, хорошо?
— А…
— Такуми… Я лучше сам приеду. В девять. Прости, что разбудил.
— Ничего. До встречи?
— До завтра. То есть до сегодня.
Люблю. До безумия. Последнее слово оставило неприятный осадок. Я слишком ценю свой ум, чтобы с него сойти.
В семь утра я уже ехал среди сонных пассажиров, щурясь от поджаривавшего автобус солнца. Злые, раздраженные, просто усталые люди. Одним словом, пятница.
Такуми только что видел последний сон, глаза его беспомощно косили, голос еще не потерял так любимого мной тягучего оттенка.
Мы стояли в коридоре минут десять, все не хотелось отпускать его, в мягком халате, пахнущего теплым печеньем с корицей.
— Хочешь чаю?
— Ну его на фиг. Спишь? Тоже не откажусь.
Без лишних слов раздевшись, я нырнул под неуспевшее остыть одеяло. Такуми засмеялся и все таки пошел заваривать чай. Я, пока его не было, откопал в кармане мобильник и написал сообщений шесть с общим смыслом «меня не ждать».
— Тебе зеленый? – приглушенный шумом воды крик.
— Какой заваришь. Только возвращайся быстрее.
Я пробовал клясться больше сюда не приходить. Потому что нельзя ТАК привязываться. Можно и свободу потерять. Стать зависимым. Смешно… от того кто младше, слабее… или от того, каким сильным себя рядом с ним чувствуешь? Человека я люблю или свое отражение в нем? Я усмирял гонор очередным поцелуем и не думал. Сейчас, уткнувшись носом в подушку, полную запахом Такуми, я не думал о том, зачем мальчику так рисковать. Получить клеймо, жить с которым, под косыми взглядами далеких и близких почти невозможно. Чего стоит одна моя коллега, которая нервно поскребывая руку тяжелыми алыми коготками, обожает с трагичной писклявостью восклицать «куда катится мир?!» Она права, слишком много детей ударилось любить всех подряд, не понимая почем в жизни сахар, а почем сопли. Но меня удивляла ее готовность ненавидеть без разбора всех подряд. Я молчал. Защищать – поставить пятно на свою репутацию, а поддакивать не умел и учиться желания не было. Сказать бы ей однажды в лицо, что из- за таких баб я и не терплю женщин.
Чай стоял на полу у дивана, остывающий и забытый. Почесать за ухом, коснуться губами шеи, прижать к себе так крепко, что Такуми пискнет, задерживая дыхание. Еще маленьким я отучил меня тискать, а потом, может быть, и хотел, чтобы взяли за руку или погладили по голове, но люди хорошо помнили, мне это неприятно. Такуми чихал на мое ворчание. Его тонкие пальцы могли безнаказанно бродить по моему телу где им вздумается. Он отлично чувствовал, когда я не в духе и дразнить меня не стоит. Что говорить, приручил меня маленький поганец…
— Такуми… глупо думать о будущем, в возрасте когда у тебя и прошлого толком еще нет… но…
Мальчик насторожился, положил мою руку себе на щеку и вздохнул. Снова срывая разговор на ЭТУ тему. Наивная вера в мифическое «с нами такими хорошими все будет хорошо» порядком подбешивала.
Поцеловал. В губы. Шею. Плечи. Маленькая горячая рука скользнула к бедру. Тот, кто сможет в таком состоянии думать воистину каменный. А если я люблю Такуми как лекарство от мыслей?
Ленивая тяжесть во всем теле. Я рассматривал рисунок на люстре. Тонкие черноголовые человечки с копьями неслись за мамонтом. Волосатым слоном, похожим на кляксу с хоботом. На белом плафоне некуда прятаться, приметная лохматая клякса не удерет от желающих вонзить копье. Одно копье, два копья, ворох копий…
Такуми почувствовал, что меня передернуло и, фыркнув в плечо, принялся поглаживать мою шею кончиками пальцев. Легкие прикосновения расслабляли, погружая в полудрему. Мне не хватило духа продолжать о том, что жизнь только начинается, пора перестать кроить ее в угоду моей блажи. На задворках сознания трепыхнулась мыслишка, что стыд, страх и попытки оттолкнуть тоже моя прихоть.
Такуми продолжал свою игру, чувствовал что в моей голове бродит что-то нехорошее. Значит выгнать, растворить сознание в инстинктах, чтоб и капли не осталось. Когда кончик языка рисует узоры на коже, прикасаясь ко все более чувствительным местам мысли путаются и уходят. Остаются лишь ощущения.
Потом я спал, проглотив холодный чай в два глотка, будто не было бессонницы и кошмаров.
С мясом вырванный из своего мира, я был накрепко приклеен к студенческой комнатке. Дремал, будто кот под стук клавиш, лениво потягивался за чашкой и терся о Такуми, когда замерзал. Нервный, изворотливый, хитрый и одинокий оставался за порогом. Здесь истрепанной душе срывало тормоза.
Вечером Такуми гордо показывал мне новую модель катаны, бросился показывать удар и снес дверь шкафа. Остаток вечера мы бегом наводили порядок и около одиннадцати, я, не умыв поцарапанную щеку, поздоровался с отцом Такуми и собрался домой. Каждый раз, наблюдая этого мрачного, сурового человека, его широкие ладони со вспухшими узлами вен, я думал не убьет ли он Такуми, узнав о нас. Он и так не одобрял нашего знакомства. То ли считал меня богемным бездельником, то ли наглецом. Я часто бываю несколько высокомерен с полузнакомыми людьми, с детства не могу извести эту черту. Слишком косо в последнее время он смотрит на меня, слишком часто орет на Такуми...
Привычный мыслеворот восстанавливался в мозгу, разве что потеряв часть трагичности. Автобус, с визгом тормозя на светофорах несся по темнеющим улицам. В стекла колотились крупные капли. Заводские ангары, в розоватой закатной подсветке казались полусгоревшими руинами. Мы поднимались все выше по мосту, над покореженными грузовиками, ощерившейся проводами электростанцией, брошенными на путях вагонами. Узкие темные окна цехов, пустые белесые стекла, и отблеск солнца внизу, как мертвые рыбьи глаза с кровавой полоской по краю.
Вихрастая туча порыкивала на горизонте, пробуя голос. Мы катились по сереющему от воды асфальту прямо в грозу.
Телефонный звонок. Я успел только снять мокрую одежду и вымыть ботинки. Такуми. Голос дрожал, срываясь на шепот.
— Поговори со мной.
— Что случилось?
— Не.. надо. Не спрашивай. Просто. Ты знаешь.
Знаю. Он сдерживал злые слезы, сидел в комнате, обнимал подушку и мечтал сбежать из дома. Сначала я мысленно отругал Такуми за слабость. Потом вспомнил его отца. Будь рядом со мной человек такой степени властолюбия, долго бы я выдержал? Или научился бы склонять голову не ломая шеи?
Потом я услышал на заднем плане раздраженный монолог о пустой болтовне по телефону, после чего Такуми всхлипнул, извинился и повесил трубку.
Я выругался в короткие гудки и лег на диван. За окном шебуршал дождь – серое небо стекало на землю. Может быть и не я стал поводом изводить сына в тот вечер. Но паранойя страшная штука – превращает твою персону в мишень всех возможных пакостей.
Веселый и буйный снаружи, Такуми не годится в борцы за свободу. Слишком уж мягок внутри. А его отец, родись пару сотен лет назад мог бы и сегуном стать…
Не хочу стать последней каплей в их бочке семейного дегтя. Уйти в сторону. В этот вечер я решил. И никого не было рядом, чтобы разубедить.
3
Последнее время я жил в полусне. Работал, пропадал на дружеских вечеринках, где все пили за все подряд. Единственное, чего не позволял себе ни под каким соусом – видеться с Такуми. Он беспокоился, звонил, писал. Я отвечал нарочито коротко, стараясь придать холодности измученному голосу.
— Акио… Пожалуйста, скажи что случилось! Я не понимаю ничего... мне больно…
Черные значки на светящемся экране. Каких усилий стоит не видеть за ними невыплаканных слез, сжатых кулаков и перекошенного в желании заглушить всхлип лица. Укусить себя за палец и промолчать. В столе уже лежит билет. Я не бегу от, я бегу для. И это правда! Правда. Правда… Я стоял, прижимаясь лбом к оконному стеклу, и зачем-то считал фонари в нашем квартале.
Снова и снова в темноте вспыхивала мертвенно бледная подсветка. Черные колкие буквы.
— За что ты так меня ненавидишь?
За то, что люблю. Только не скажу этого. Просто напишу еще одно сообщение. Вроде «не догадываешься?» или «я всех ненавижу». А на робкое «ты занят?» выплюну в трубку брезгливое «да», швырну телефон подальше и сяду за работу.
Канцелярские фразы отчета, столбцы оценок, программа семинара. Посреди научной статьи, которую читал уже два часа, я выключил компьютер, нашарил взглядом телефон и снова не позвонил. Словно наркомания… пальцы сами тянутся к кнопкам. Надо дать мальчику понять, что рядом со мной невыносимо. Надо.
Вечером меня ожидала встреча с давней знакомой. Когда-то мы были одноклассниками. Я наконец то согласился на это. Просто так. От отчаяния. Сказал «да» и забыл. А она перезвонила.
Мы сидели за угловым столом, на уютных желтых диванчиках. Нарочито расслабленно болтали о чем придется. Много улыбались, даже смеялись. Я поил Хикару красным вином, рассуждая о коварных соблазнителях, зайцах с волчьими ушами и людях с лисьим сердцем. Она кокетливо стеснялась и тайком подкрашивала губы. Я вежливо намекал и косился на часы. Потом Хикару надоело. Она повздыхала о том, как нелегко найти порядочного человека в этом катящемся к чертям мире, и чуть наклонилась ко мне за ободряющим поцелуем. Я тоскливо смотрел сквозь нее на улицу, где свет фар иногда выхватывал из темноты деревья и темные фигуры прохожих.
— Уже поздно. Тебя проводить?
Она недоуменно взмахнула ресницами.
— Акио? — Потом, совсем по-девчоночьи хихикнула в ладошку,— а ты еще такой мальчишка! Весь вечер хвост распускаешь, а на душе, что-то черное. Ты ведь и на встречу пришел едва ли не от скуки, так?
— Не от скуки…— пробормотал я, опустив голову.
Хикару протянула руку и слегка потрепала мои волосы.
— Я тебя слишком хорошо знаю, чтобы поверить, будто ты сделался прожженным женолюбцем.
Я покраснел и уставился на дно бокала, где в бардовой лужице отражался мой унылый нос. Есть люди, перед которыми привычные маски раскалываются. Как бы ты не хотел держать лицо, все равно сорвешься и опустишь голову. К черту маски, надо хоть кому-то сказать правду.
— Хочу уехать. Студенты по мне плакать не будут. Научная работа тем более. А родители поймут. Это будет не самая странная моя выходка за последние шесть лет. Знаешь, хочется разрушить все, расчистить и начать заново. Подальше от города.
Хикару, по-птичьи склонив голову на бок, хитро разглядывала мое выражение лица одним глазом — второй был прикрыт челкой.
— Поня-атно… — насмешливо протянула она — Готов сеять рис, охранять границу, гоняться за китами по морям, или еще пуще – учить юных туземцев с острова имени великого мореплавателя такого-то недавно забытому английскому. Так?
Я буркнул, что английского не забывал и рассердился на себя за ребячливость.
— Здесь я не смогу придти в себя. Старые связи – как паутина. Хочешь отряхнуться, а они липнут, сжимают и тянут. Там меня никто искать не будет. Поверь, им нужен далеко не я, а тот образ который создал. Вне компании, своего дома, возможностей развлекать гостей, я не нужен никому. Пусть будет просто…
Хикару смеялась. Она не дала договорить, сначала тихо пофыркивая, потом хохоча. Громко, звонко, так что с соседнего столика оглянулась хмурая молодая пара, отчаянно пытавшаяся сделать пафосным первое свидание. А может, судя по скорбным лицам – последнее.
— Упрямый. Если надо и к вершине горы на ушах приползешь и на рисовом поле утопишься. Я верю, что существовать там, куда сбежишь, ты сможешь. А вот покоя не найдешь. Когда руки заняты, в пустую голову все равно наползает муть. Накрутишь себя со скуки, возненавидишь тишину и усталость так же как сейчас безделье и суету. Говоришь, все надоели? Но даже ненавидеть людей тяжело там, где их нет. Если тем, кто рядом твое мнение безразлично, твои мысли не понятны, твои желания кажутся бредом, можешь считать, что они в другом мире. Ты разговариваешь с тенями на стенах. Они есть, но их нет. Стоит ли бежать к такому одиночеству? От любви можно уйти и в здешнюю работу.
Я дернулся и едва успел поймать сбитый локтем бокал.
— Любви?
— А в чем еще может быть дело? Балбес… Ничего иного не боясь, ты боялся, боишься и будешь бояться своего сердца. Того, что оно делает тебя слабым. А сердце у тебя есть, как бы ты не мечтал, чтоб его не было. Не проще ли научиться с ним жить, а?
Я тихо выругался.
— С чего ты взялась ковыряться в моих ранах?! Я забыться хотел… — в один глоток покончил с бутылкой и не заметил — Пришла прочитать лекцию о том, сколько литров черной краски судьба потратила на мою жизнь и сколько еще рассчитывает потратить?!
— Даже не думала. Ни к чему злить человека у которого предстоит ночевать. Я опоздала на последнюю электричку.
Я усмехнулся. Хикару снова рассмеялась, покачивая в пальцах бокал. Остатки вина лениво облизывали стекло.
Потом женщина поймала пробегавшего мимо официанта и заказала еще одну бутылку.
— Тебе и правда полезно напиться. Думать станет лень, мозг отдохнет , а утром ему будет не до душевных мучений.
Я почти не слушал ее слов, а когда принесли вино, налил себе и снова выпил. Потом повторил. Помню, что Хикару все еще домучивала первый бокал.
— Ты замужем? — не знаю к чему вдруг всплыл в мутном сознании этот вопрос.
— Официально. Ему все равно где я и с кем. В таком возрасте думают о душе и тихо впадают в маразм. Хотя… иногда он пытается… меня тошнит, у него сердечный приступ и никакого удовольствия. Так что, в последние полгода мой супруг от обязанностей отказался в пользу грелки и сказок о мировой политике на ночь.
— Везет… — хмыкнул я.
— Везет— отозвалась Хикару,— Все пытаюсь понять, почему тебе так не везет, а мне страшненькой удача улыбается? Наверное, красота, чтобы тронуть сердце должна быть охвачена болью. В противном случае она вызывает зависть.
— Ты за этим так настойчиво просила о встрече? Чтобы меня пожалеть?
— Нет. Просто хотела увидеть… Не знала, что ты влюблен и так упорно хочешь сойти с ума.
— Не влюблен. И не хочу. — буркнул я, допивая вторую бутылку. Так и прикончил ее один.
Хикару положила свою ладонь поверх моей и легонько теребила пальцы. Зря говорит, что некрасивая… Крупная, это да. Круглолицая, с узкими как у дремлющей тигрицы глазами. Хикару хотелось меня спасти. Не важно от чего, кого и зачем. Она позвонила, лишь только услышала, что я заболел. Есть такие женщины, которым жизнь не мила без подопечного, для которого они являются путеводной звездой. И любят в этом несчастном себя: жертвенную, терпеливую, добрую. Терпеть не могу таких женщин. Но когда плохо мы бросаемся к самому горькому лекарству, самому противному средству полагая его самым сильным.
Хикару ущипнула меня за руку.
— Пойдем домой?
— Пойдем… еще полбутылки и я убью совесть… Дай слово, что этим не воспользуешься.
— Акио… Может ты еще и протокол нашей беседы заставишь подписать? А потом отошлешь своей… любви?
Я встал и потянул ее за рукав. Пьян… ну и пусть. Все равно. Зато можно не думать.
— Пойдем… Официант. Счет пожалуйста.
Хикару вздохнула, помогла мне вытащить из кошелька нужные купюры, виновато улыбнулась официанту и с усмешкой наблюдала, как я, покачиваясь, отхожу от столика. У стеклянной двери встрепенулся нахохлившийся охранник, готовый помочь мне покинуть помещение. Грубо отмахнувшись от протянутой руки, и буркнув «сам», я вывалился в ночь. Все так же виновато улыбаясь, за мной вышла Хикару. Оставалось поймать такси…
@темы: Бред, Творчество
-
-
22.09.2008 в 18:00В комнате плотно задернуты шторы и пахнет лекарствами. Воздух густой и жаркий, еще немного и его можно будет потрогать. На полу у дивана пузырьки, тюбики, полчашки желтоватого отвара, градусник и высохшая тряпка. Такуми открыл мне дверь, на большее сил не хватило — обратно к дивану я его нес.
Горячий, во влажной футболке, с дыханием больше похожим на всхлипы, мальчик меня напугал. В большинстве своем на пальцах, он объяснил, что ангина и прочее в том же духе. Голоса из себя не смог выдавить никакого, только полупонятный, прерываемый кашлем шепот.
Такуми позвонил и с большим трудом смог выговорить свою просьбу. Отец со вчерашнего дня уехал в командировку, а становилось все хуже и хуже. Случайная болезнь убила мои планы, но на этот раз не ответить я не мог. Хоть и выматерил себя за бренные останки совести.
Укрытый одеялом, Такуми свернулся калачиком и положил голову мне на колени. Я гладил его по волосам, прижимал к себе, когда того знобило. Он, не открывая глаз, терся щекой об меня и вжимался все крепче, будто хотел закопаться в нору. Я принес лекарство и заставил выпить. Такуми отфыркивался, смущенно смотрел на меня мутноватыми от жара глазами и пытался выговорить «извини».
Я отключил телефон, оставив пять сообщений непрочитанными. Нет, я не хочу в кино. Нет, не написал статью. Нет, я не буду сегодня дома. Нет, я не люблю тебя. Идиотизм. Даже отвечать не хочется.
Такуми снова закашлялся – я приподнял его, держал чашку, пока он пил, потом искал упавший за диван носовой платок . Мелкие хлопоты наполняли душу нежностью. Я улыбался, вытирая холодной тряпкой горячие лицо и шею больного, шептал ласковые глупости. Помогал переодеться. Убеждал себя, что могу это позволить, он почти спит, выздоровеет и забудет.
— Акио?
— Не говори, тебе нельзя. Я здесь.
И снова упрямый хрип, едва слышное, встревоженное
— Акио?
Задремывал. Просыпался. И первым делом, сжимая мою руку шептал мое имя. Боялся что уйду, исчезну, просто привиделся? Кто знает… Мои глаза болели от чтения инструкций к лекарствам, тошнило от навязчиво сладковатого запаха болезни. Я укутал Такуми и все таки проветрил комнату.
— Акио?
— Я здесь, сейчас вернусь.
— Не уходи. Пожалуйста. Ты обижаешься. Не знаю на что. Больно… когда не знаешь… пытаюсь так не делать.. а ты опять.. злишься…
Я стоял посреди комнаты и вертел в пальцах градусник. Почувствуй себя скотиной, да? И правда сердце наполнялось злостью. Нашел время выяснять отношения! Глупый, маленький…
— Акио? — распахнутые от испуга глаза — Прости меня... пожалуйста…
Я сделал несколько шагов к двери, положить градусник в аптечку. Такуми в панике попытался встать, но смог только скрючиться, упираясь локтем в подушку.
— Акио!
Я возвел в абсолют свою тонкую душевную организацию. Остальные просто не умеют жить. Да еще и меня заставляют волноваться. Больше всего боюсь не отца Такуми, а слухов в университете. Правильно, прикрой свою выгоду чужим счастьем, это восхитительный кляп для совести.
Я вернулся к тревожно ерзавшему на кровати больному и лег рядом. Такуми подобрался поближе, обнял меня за пояс и положил голову на плечо. Сразу стало жарко, но я терпел, обнимая его в ответ, прижимаясь губами к волосам, резко пахнущим тем самым, так любимым мною печеньем.
Перестать думать. Перестать! А представь себя на его месте. Отец, которому нет дела до твоей жизни, пока не надо составлять ее расписание. Ни единого близкого существа кроме него. Учеба, на которую из-за двух подработок почти нет времени. И эмоции, которые переполняют и захлестывают, таков уж характер.
Единственное, от чего мог устать ты – от выходных с шумом, гамом и пьянством. А лекции читать тебе даже нравится. Пугает ответственность. За этого семнадцатилетнего идиота так безгранично тебе доверяющего. Надо уйти, пока он еще может понять, что без меня спокойнее, проще и лучше. Я ведь так и не научился держать себя в руках и не срывать на Такуми злость…
Мальчик что-то шептал, щекоча мне плечо и, не открывая глаз, улыбался.
Он не хочет, чтобы я уходил. Я не хочу уходить. Зачем же тогда? Надо? Кому это надо?!
5.
— Не нагрузки, а вино и эти его… развлечения! Томоко, для тебя он до седых волос будет «бедный мальчик»! А мальчик того гляди начнет рыча прохожих за пятки кусать! Какое такое расстройство?! Бред.
— Я просто хотела, чтобы ты…
— А я хотел, чтобы он! Уважал родителей, отвечал, когда спрашивают, наконец женился и не нес всякую околесицу!
Я попросил разрешения войти. Отец недовольно сверкнул глазами и шумно выдохнул.
— Явился? Хотелось бы знать, где и какие черти тебя носили! Если ты так болен, что не можешь ходить на работу, ты должен лежать!
— И тебе доброго дня. Рад что в этом доме меня еще помнят.
— Да уж, пожелать чтоб тебе пусто было не забываю!
— Мне пусто. Ты доволен?
Мать опустила голову. Она тяжело переживала наши ссоры. Отец злился скорее на свое непонимание моего характера, чем на меня. Он категорически отрицал наличие у мужчины нервной системы во всем, что не касалось инстинктов. Для нас уже давно такие «приветствия» вошли в норму. Наверное, маме хотелось семьи, где улыбаются друг другу. Лучше так, чем улыбаться и держать гнусь в сердце. Лучше так.
Отец оглядел меня с ног до головы и хмуро буркнул
— Что смотрите? Томоко, мы собирались ужинать!
За столом я рассеянно рассказывал университетские сплетни, трепал нещадно когтившего мои новые брюки кота, и не решался приступить к планам на ближайший год. Глупо. Не письмо же родителям писать!
— Что- то ты темнишь! С понедельника твой бездельник-врач выпустит тебя на работу, так?
— Да. Надо кое-что закончить. А потом… Потом мне надо уехать. Далеко. Может быть на север. Я… ты говорил, что не знаю жизни. Хочу узнать. Узнать на что способен. Здесь меня окружают старые привычки. Там будет проще покончить с разгильдяйством, правда? Выбью дурь из головы и вернусь! — затараторил, боясь, что меня остановят. Тогда я вряд ли смог бы заново начать этот разговор.
Мать, испуганно вслушиваясь в каждое слово, теребила салфетку. Отец скептически похмыкивал. Он одобрял способ, но не верил, что меня на это хватит.
— Видишь, Томоко, что бывает с перелюбленными детьми? Одни думают, что мир вертят, другие, хотят чтоб он сам вокруг них вертелся. Давай так, если тебя хватит на год крестьянской жизни, признаю что ты больше не разгильдяй. Только ведь, Акио, тебя языком молоть учили, а чем другим потрясти придется, как пить дать удерешь. Ты игрушки упавшей в жизни не поднял.
«Признаю»… значит «рассмотрю твою кандидатуру в наследники». После того как в семнадцать на мне поставили жирный крест? Забавно…
Мать недоуменно переводила взгляд с меня на отца и обратно.
— Вы оба… вы оба это серьезно?
Мы ответили хором. Не знаю, чью именно фразу она разобрала.
— Я решил.
— Серьезно, Томоко. А этот паренек… друг твой, тоже поедет за приключениями?
Я на секунду закрыл глаза, чтобы успокоиться.
— Нет. Он учится. К чему приключения, пока диплом не в кармане…
— Правильно. Сам дурак, хоть других за собой не тянешь. Значит еще не пропащий дурак.
Не думал, что все обойдется так просто. Я бы и без одобрения уехал, но вдруг захотелось подтверждающего слова. Чувства делают человека нерешительным и дерганым. Каждый шаг начинает казаться ошибкой. Особенно шаг в сторону от…
Я долго возился в коридоре, пытаясь разыскать нервно брошенные на полку перчатки. Прощаясь, отец подмигнул мне и пробормотал
— Так ведь побоишься…
Одобрял. Но не верил в меня.
-
-
22.09.2008 в 18:00— Дрожишь, будто я тебя убить хочу.
Такуми покраснел, попытался дышать ровно, но руки и
ноги продолжали предательски подрагивать.
— Я не умею… это видно… это глупо, да?
Пришлось немного пощекотать его, чтобы кислая мордашка сморщилась от смеха.
— Хочешь выдам тебе диплом с отличием любовной академии? Только экзамены сдай.
Я фыркнул ему в шею и щекотнул языком мочку уха. Такуми выгнулся, глубоко вдохнул и даже немного отодвинулся от меня. Глаза блеснули наигранным озорством. Храбрится.
— А шпаргалки разрешены?
— Куда пихать будешь? Под подушку? Ты же голый.
Такуми вспыхнул от стыда, тут же прижав холодные ладони к покрасневшим щекам. Я в очередной раз удивился, как можно смущаться такого очевидного факта. Особенно если уже решился. Подумал, что еще одна шутка и кровать под мальчишкой задымится. Такуми слишком серьезен во всем, что касается чувств. Как-то так по-девчачьи…
И сейчас. Внимательно смотрит на меня. Обдумывает, подвешенный между любопытством и страхом. Он не так боится меня, как своего тела. Которое почти подчинило волю себе. Я провожу рукой по его гладкой горячей коже, чувствуя как напрягаются мышцы живота. Так просто заставить потерять голову. Еще немного и ты не захочешь мне сопротивляться.
Мне в его возрасте уже стало скучно, казалось, что все уже испытал. Это еще она маленькая любовная шалость… куда забавнее прочих, никогда не приходилось быть рядом с постоянно краснеющим, неопытным, но страстным…
Запах корицы, полуприкрытые карие глаза, безграничное доверие, темные пряди, взъерошенными перьями разметавшиеся по подушке, борьба со стыдом… Как по-детски. И от этого слишком чисто. Слишком чисто для меня… Неловкие прикосновения губ, полное замешательство, от того, куда девать руки, робкие попытки поглаживания… Потом Такуми просто сжал мне плечо и ткнулся носом в грудь.
— Акио… это же… не просто… так…
Мы любим, чтобы убить одиночество. Любим от скуки, чтобы сбросить напряжение, согреться, забыться. Любим, как водим машину, потому что нас однажды научили технике, а это так облегчает жизнь. Любим, потому что наше тело требует любви, как воды и пищи… Любим, потому что быть нелюбимым больно.
И редко, совсем редко понимаем, что желание пришло от потребности окунуться в человека. Ощутить его не сознанием, как при разговоре, не телом как при поцелуе, не сердцем, как во время разлуки, а полностью занять им все пять чувств, включая шестое. Тогда делаешь кого-то своим, чтобы укрыть собой, защитить, согреть, спрятать…
Наш первый раз был полон тепла и страха. Я боялся быть грубым и причинить излишнюю боль. Такуми боялся всего подряд. У него чувствительное, отзывчивое тело, он так мило удивляется его реакциям… выгибается, закусывает губу, сжимает в кулаке простынь… Хочется крикнуть «не смотри на меня так… не смотри, ты же привязываешь… накрепко… надолго… не хочу… не стоит… не…»
Но я уже понял. Уже испугался. Уже люблю.
7.
— Папа, почему у птиц нет рук?
— У них же крылья. Зачем что-то еще?
— Может быть они мечтают обниматься, так же как мы летать?
— Не мели чепухи, чудо в перьях…
Отец взлохматил мне волосы и снова, задумчиво постукивая сигаретой о край пепельницы, уткнулся в газету.
Почему так отчетливо помню этот разговор? Я был не из тех детей, которых что-либо увлекает надолго. Нет ответа и ладно, проехали – забыли.
Не хвататься за все подряд, а искать то, для чего предназначен природой, кажется смысл в этом? Я искал. Хотел быть философом, потому что он сидит под деревом, а его слушают и восторгаются. Хотел быть генералом, форма красивая, оружие выдают и никто не смеет его приказ не выполнить. Потом узнал, что генерал не САМЫЙ главный. И расстроился. Хотел быть актером кино, потому что искренне верил – вот эти-то парни умеют все, да и хороша отговорка, я домашнее задание не сделал, знаете ли… мир спасал, до самого утра… Потом надоело искать. Я был готов к любой дороге, только бы столкнули наконец-то с перекрестка, на котором вот уже двадцать лет я танцевал странную джигу – осторожно ступая на каждую из троп и тут же убирая ногу… Сталкивали почему-то в грязь. Я лез в нее с наслаждением. Мерзко по-первости, зато хоть какая-то определенность…
Вспоминая, будто листаю альбом набросков. Ни одной целой картинки, только линии, силуэты, направления, штриховка, кое-где попытка завершить почти увенчалась успехом, но прокрашен лишь фон. Люблю яркие краски, но пестрота, сделала зрение нечувствительным к цвету.
Я поверил, что наконец-то нашел лекарство. С отвращением и радостью набрасывался на любую работу, чуть не надорвался, потирал ноющие от напряжения руки и ждал, когда наконец станет легче. Но чем тщательнее прислушивался к организму, тем глуше была пустота. Через два месяца я выгреб мишуру до последней блестки. Истинного золота под ней не оказалось. Украли золото. Или не было его вовсе. Воображение понастроило замков…
Больно. Как подкидышу, что мнил себя потерянным принцем, а потом встретил мать. Маленькую сморщенную старушку, с кривыми зубами и недопитой бутылкой. Из ста подкидышей только один тряхнет головой и пойдет основывать новую династию. Остальные, понимая, что на прошлое не обопрешься, сопьются и сойдут с ума от безвыходности.
Легко надеть маску сильного человека. Легко быть сильным для слабых. Ты врешь, тебе подпевают и вот готова виртуальная реальность. А потом отключают электричество. Лопаются лампочки прожекторов. Разрываются провода. Замолкает музыка. Ты застыл один на темной сцене и понимаешь, что без подсветки, кардебалета, саундтрека не стоишь ничего. Свита играет короля, свита играет королем, свита осточертела королю… но она его кровь, его воздух, его жизнь.
Когда свободен, я прихожу смотреть на море. Наблюдаешь, как соленое земное небо на горизонте смыкается с тем, что над головой и думаешь. Усталость спасает от мыслей лишь на те несколько чесов, когда валишься с ног и засыпаешь. Кажется в последний раз, поеживаясь от ветра и скидывая со скалы мелкие камешки я подсчитывал по скольки параметрам являюсь ошибкой природы.
Даже если я выдержу оставшиеся пять месяцев, жизнь вернется к привычной колее, давно разъезженной в канаву. Каждый считает себя уникальным. Но если признаться честно, что ты та самая одна двухсотая, допустимая погрешность, по сути своей непригодная? Страшно? Бояться тоже надоело. И врать себе надоело. Надеяться на чудеса? На силу характера, которой нет?
Такуми любил маску. Высокомерную маску слабого человека… От этой мысли перехватило дыхание. Мальчики, девочки… они ловятся на яркую удочку, а потом не видят крючка под наживкой, даже когда тот протыкает им сердце, ищут причину боли вне предмета обожания.
Не надо в аду никого жарить. Можно просто заставить их поверить в собственную никчемность… Они сами себя сожгут. Изнутри.
Серое небо и серое море. Серая рыбья чешуя. Серые непромокаемые плащи. Тонуть это больно? Не помню, не читал об этом… Когда вода попадает в нос – мерзко. Задыхаться мерзко. Холодная вода – мерзко.
Я опустился на скалу, встал на колени, упираясь ладонями в камни. Поднявшийся ветер трепал волосы, врывался в уши, замораживал мозг прямо в черепе. Даже этого… даже этого не могу! По щекам катились слезы. Я несколько раз ударил по земле, едва ли чувствуя боль в застывших от холода руках.
Шторм. Они говорили будет шторм.
Я поднял голову, внимательно вглядываясь в горизонт. Потом улыбнулся.
Post scriptum
Мальчик бежал по проселку, захлебываясь ветром. Бежал, не чувствуя грязи под ногами. Слетевшая с головы кепка осталась лежать на обочине. Сумка, забытая в электричке одиноко ехала к следующей станции.
Найду. Найду его. Остальное не важно.
-
-
22.09.2008 в 19:20-
-
22.09.2008 в 21:03-
-
22.09.2008 в 22:09а вообще да. мне нравится.
-
-
22.09.2008 в 22:21остальные слова - лишние
-
-
22.09.2008 в 22:28-
-
22.09.2008 в 22:38-
-
22.09.2008 в 22:42-
-
22.09.2008 в 22:49-
-
23.09.2008 в 08:22-
-
23.09.2008 в 13:38очень атмосферная повесть получилась. Я бы даже сказал, на редкость атмосферная
буду ждать добеченную версию.